Сейчас он уйдет
«...Сталинград, конец июня 1941 года. Идет мобилизация. Провожаю мужа на фронт и все происходящее вокруг воспринимаю как страшный сон. Идем вдоль железнодорожной линии в сторону вокзала. Многолюдно, мы идем пешком. Я на шестом месяце беременности. Муж несет на руках нашу двухлетнюю дочку.
Со стороны вокзала слышны жуткие крики, плач и причитания женщин, шум репродукторов. Проходит эшелон с солдатами в товарных вагонах и с военной техникой на платформах. Поезд медленно набирает скорость.
Муж снимает с плеч дочку, прощается с нами, но малышка, вырвавшись из моих рук, плачет и бежит за ним. Он не выдерживает, подхватывает ее на руки, прижимает к себе и целует, а на глаза наворачиваются слезы.
Только теперь понимаю, что это не сон, а жестокая реальность, что сейчас он уйдет от нас. Может быть, навсегда.
Открываю глаза – молоденькая санитарка приводит меня в чувство. Подошел незнакомый военный и отвез нас домой на машине.
В центре – дочь Марии Николаевны Вера в послевоенное время. С сестрами – родной и двоюродной.
«Люди сгорали заживо»
Что я видела в жизни? Мне было пять лет, когда умерла моя мама. Голодное безрадостное детство. В двадцать лет я встретила ЕГО и без оглядки вышла замуж. Три года как один день прожили в любви и согласии. И вот – война!
Конец сентября 1941 года. Получила известие о муже – «пропал без вести». Голова моя, головушка… Свет в глазах моих померк. Начались схватки. Под приближающийся грохот канонады появилась на свет вторая дочь. Теперь нас дома снова трое – я и две маленькие дочки.
Немец наступал, все тревожнее сводки. Представители местных властей на свой страх и риск ходили по дворам и предлагали всем, у кого есть родственники в северо-восточном направлении, выехать из города.
Лето 1942 года. Грудная – на руках, старшая держится за юбку, семенит ножками и тоже просится на ручки. Иду, не зная куда. Нас догоняет незнакомый мужчина, помогает добраться до пристани, сажает на баржу. Народа на ней, как селедки в бочке. Вода хлюпает под ногами, а немецкие самолеты на бреющем полете нас поливают огнем. Началась массированная бомбардировка переправы: ушел под воду катерок, разбомбили самоходку с беженцами. Поплыл по течению ярко пылающий факел деревянной пристани. На нашем ветхом суденышке все в крови, даже вода красна от людской крови.
Левый берег кажется уже близким, некоторые стали прыгать за борт и добираться до него вплавь. И тут воздух потряс взрыв цистерны нефтесиндиката. Огненная лава устремилась в Волгу, пожирая все на своем пути. Люди, оказавшиеся там, сгорали заживо, поливаемые свинцовым дождем пулеметов, – немецкие самолеты кружили над горящей Волгой, словно ястребы над добычей.
Господи, как ты мог допустить такую мясорубку?!
Письмо Марии Николаевны Кошечкиной, которое она оставила своим детям и потомкам.
Будет и на нашей улице праздник
На рассвете мы продолжили свой путь. Плывем вверх по Волге-матушке. Ерзовка, Пичуга, Дубовка. Я родом оттуда, там и сошли. Обрадованный отец, несмотря на недовольство мачехи, принимает нас с детьми в свой дом.
Деревянная одноэтажная Дубовка прошивается периодически очередями с немецких самолетов. Они летают низко, чуть ли не задевая крыши. Бомбят лесозавод и «Заготскот». Бревна со свистом разлетаются в разные стороны.
Голодно. В минуты затишья ходим на поля собирать тяжелые колосья.
Вскоре знакомые беженцы из Сталинграда сообщают, что там меня разыскивал раненый солдат. А может быть, принес он весточку от мужа?
Чувство победило рассудок, ничто меня не могло удержать. Старшую дочь оставляю на попечение отца, а с младшей, собрав нехитрые пожитки, отправляюсь в обратный путь.
Короткими перебежками от куста до воронки продвигаюсь к горящему городу. Впереди – яркие всполохи и грохот бомб, падающих на Сталинградский тракторный завод, выпускающий танки.
Вдруг нас нагоняет полуторка. Молодая женщина-водитель, зовут которую Маруся, без всяких разговоров затаскивает нас к себе в кабину. Дальше мы мчимся вместе с ней и почти благополучно добираемся до города.
Маруся отдала нам свой паек и скрылась на полуторке в клубах пыли и гари. А я в своей полуразрушенной избе нахожу письмо от мужа. «Любимая! Будет еще праздник на нашей улице. Выживи и сбереги детей…», – писал он. Это его письмо, как талисман, хранило нас с детьми в этой кровавой бойне.
Справка о ранении отца Веры и мужа Марии Николаевны – Абрама Гавриловича Кошечкина.
В преисподней
А обратно – никак. В короткие минуты затишья роем окопы, рядом играет детвора. Но вот небо пронзает тяжелый рокот немецких бомбардировщиков. Хватаем детей, прыгаем в окопы. Самолет зависает над нами. Бомбы несутся черным ураганом. Вздрогнула, вздыбилась земля. Еще! Еще! Еще!
Прямое попадание в соседский окоп в клочья разорвало детей. Мать их каким-то чудом осталась жива – ее отбросило взрывной волной, контузило. Нас же засыпало землей, как будто заживо похоронив. Ценой невероятных усилий нам удалось частично высвободиться из-под насыпи, потом нас откопали.
Оглушило: голова звенит, как колокол, из ушей тянется вязкая, смешанная с землей кровь. Мертвой хваткой прижимаю к себе дочку. Горит все, что может и даже не может гореть – горит даже земля под ногами! Обезумевшая от горя мать в тлеющей одежде собирает на краю воронки фрагменты тел своих детей. Мы в преисподней, и кажется, нет выхода из огненной пурги.
…Ночью немцы сбросили воздушный десант. Чуть забрезжил рассвет – началась такая перестрелка, что невозможно головы поднять из-за бруствера. Десант был уничтожен, и мы, молодые мамы, помогали санитарам перетаскивать раненых солдат в наскоро организованную медсанчасть. В землянке за детьми присматривает пожилая женщина. Уже слышна лающая немецкая речь и рев немецких мотоциклов. Но отступать нам некуда – разбивая руки в кровь, мы еще сильней вгрызались в землю.
Избивали жестоко
Получив удар прикладом в спину, лечу кубарем в обнимку с дочкой, в колонну таких же обреченных, как и мы. В голове только одна мысль – сбежать! Не раз сбегала – возвращали. Били так, что мало не покажется, норовя ударить по ребенку. Впереди нас идет женщина с огромным животом, судорожно прижимая к себе мальчика лет четырех и оставляя за собой кровавый след. Время от времени с тяжелым стоном опускается она на землю. В небе над нами завязался воздушный бой, колонна замерла, задрав головы.
Под злобные окрики – «шнель, шнель!» – мы двинулись дальше. Женщина на сносях уже не может идти – вот-вот ее пристрелят. Подхватываю под руки ее и почти волоком тащу. Немец-конвоир грубо отталкивает нас с дороги к груде искореженной техники. Щелкнул затвором, но все же не выстрелил. Смеркалось, это нас спасло. Оксана, так звалась роженица, тотчас же разрешилась мальчиком. Пуповину перевязали шнурком от ботинка, младенца запеленали в головной платок. Затемно по оврагам и развалинам мы уходили от немцев. Оксана, жительница левобережья, рвалась к Волге. С помощью горстки наших солдат, выполнявших особое задание в тылу врага, ей удалось перебраться на тот берег.
…Заухали наши «катюши», мы снова угодили под обстрел. Рядом проклацал гусеницами наш советский танк. Танкист, остервенело матерясь, выхватив дочку из рук, усадил нас на броню своей машины. Прижимаясь к башне, чтоб не сдуло ветром, мы выехали с ним за линию огня, где-то в район реки Пичуги. А там, вдоль берега, ужасно обессилевшая, я все же дошагала с дочкой до Дубовки.
Удостоверение Марии Николаевны к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
Везде трупы немцев
Отец мой, Николай Степанович Степанов, служивший сапером в Первую мировую войну, не верил в наше возвращение из огненного Сталинграда. Он плакал и молился, прижимая к себе внучек. Затем – эвакуация в Липовку. Здесь не было войны, но и здесь нас преследовала смерть, косившая всех без разбора. Люди умирали от голода, холода и от болезней. Как только в сводках Совинформбюро появились сведения о том, что наши войска пленили в Сталинграде многотысячную армию фашистов, поток беженцев потянулся в родные места.
Шли мы пешком. Есть нечего, но дети и не просят – они лишь только просят пить. Я, согревая снег во рту, пою их талой водой по очереди.Мы, наконец, добрались до Дубовки. Жилые дома в основном не пострадали, а от предприятий не осталось ничего. Овраги завалены трупами немцев, над ними кружит воронье. Днем солнце пригревает, и уже чувствуется тошнотворный трупный запах. Жутко!
Чуть передохнули, и опять в дорогу – домой, в Сталинград. То, что осталось от города, не поддается описанию. В нем не осталось и камня на камне, и только остовы печных труб скорбно напоминают о когда-то мирной жизни. Окопы и воронки, воронки и окопы, бесконечные груды разбитой военной техники. Ориентироваться можно только по железной дороге.
Кажется, город вымер, но люди все же поднялись из пепла и руин – строят себе землянки и хибарки. Кое-где слышен детский гомон. Люди по-прежнему боятся открытой местности, селятся по склонам глубоких оврагов. На лицах – отпечаток горя и войны, но нас встречают дружелюбно, предлагают окапываться рядом – беда объединила всех.
Похоронка на мужа
Весна 1943 года. Мы ютимся в полуразрушенной хибарке, которая нас защищает лишь от ветра. Голод и вши стали членами нашей семьи. Вместо постели – сухая трава, еда – лебеда, листья тутовника на десерт. Позже мы стали получать хлеб по карточкам. Какой же он был вкусный в эти дни!
Кое-как я, слепив саманы, выложила еще две стены хибарки, на полметра углубившись в землю. Но еще нет ни крыши, ни печки. Дверной проем я занавесила брезентом, и наше новое жилище мне показалось райским уголком.
Мария Николаевна (справа) и две ее дочери – Вера и Нина.
Теперь – на работу…
Мы разбираем в городе завалы, строим будущий хладокомбинат. Старики и бабы бетонируют фундамент, кладут изоляцию, копают траншеи под кабель. Стоя по пояс в ледяной воде, мы разбираем плоты, вылавливаем из Волги бревна и подвозим их на лошадях к строительным объектам.
Дочкам моим было тогда два и четыре года. Когда я уходила на работу, они еще спали, когда возвращалась – они уже спали. Сами, без присмотра, ходили они в детский сад, располагавшийся в подвале разрушенного дома. Немцев наши погнали на запад, жизнь в Сталинграде стала успокаиваться. Тут разразилась новая беда – пришла похоронка на мужа.
«Не верь, жив твой сокол!»
Все! Больше не могу! Сил не осталось бороться с невзгодами. Одни лишь глаза дочерей заставляют подняться и снова идти. Иду на работу и плачу навзрыд. Навстречу старушка: «Что, милая, никак похоронка? Не верь, жив твой сокол! Жди весточку».
Говорят, что чудес не бывает, – бывают! Вскоре и впрямь получаю письмо. Боюсь вскрывать солдатский треугольник – ведь иногда письма приходили после гибели бойца.
…Слава Богу – жив, находится в госпитале. Ранен в ногу, рана не опасная для жизни. Просит не беспокоиться, беречь себя и дочек.
По излечении муж был направлен в железнодорожные войска. Восстанавливали дороги, отбиваясь от бандеровцев и от «лесных братьев».
Демобилизовался муж в декабре 1946 года. Рука от локтя до кисти – сплошное кровавое месиво. Спасибо, Господи, что все-таки живой.
Старшенькой дочери в школу пора, только надеть на занятия нечего. Из куска расслоенного шланга отец сшил ей портфель, из старого голенища сапога соорудил туфли. Валенки подшил, и все это – одной рукой!
Из мешка сшили дочке платье, покрасили наряд.
Так на пропитанной кровью земле Сталинграда началась новая жизнь…
Мария Николаевна всегда говорила своим дочерям, что ни о чем не жалеет. Самыми главными людьми в ее жизни всегда были любимый муж и любящие дочери.
«Я уйду без крика и стона»
Бог дал мне любимого и любящего мужа, сполна хватившего лиха на войне: плен, побег, переход линии фронта, ранения в кровопролитных боях. Он не сломался, не озлобился, не ожесточился. Умница, непьющий, золотые руки – умер он в 1976 году, в возрасте 67 лет.
«В жестокой схватке плоти и металла
Он победил, но, душу бередя,
Война его всю жизнь не отпускала,
Всю жизнь держала около себя…»
А мне сейчас восемьдесят пять лет. Ослепла, шейку бедра сломала при падении. Потому мои воспоминания пишет с моих слов моя дочь, ухаживающая за мной...»
***
Мария Николаевна Кошечкина ушла из жизни в апреле 2010 года – ровно так, как и говорила: «Уйду без стона и без крика, сгину в полыхающем огне»...
