Мир и война
– Ваш проект хочется назвать беспрецедентным. Ведь ничего похожего никто не создал?
– Конкретно о Великой Отечественной войне, пожалуй, да. Никто ничего подобного по структуре и количеству не делал.
Но и я не создал ничего похожего на «Божественную комедию» Данте Алигьери или «Лейли и Меджнун» Низами Гянджеви, это – великие шедевры, а что у меня – не ведаю.
Когда однажды Толстого спросили о сущности и структуре «Войны и мира», он ответил: «Ну, это, как «Илиада»…» Он был гением и знал, а я пока в неведении…
– В 1994–95‑м художник из Волжского Сергей Крылов нарисовал 365 цветов – на каждый день одного года без войны. И вы представляли зрителям ту выставку. Была ли у вас творческая перекличка?
– Крыловская идея вариаций на подсолнухи Ван Гога в количестве 365 – просто великолепна. Творческая перекличка с Сергеем, точнее – взаимодействие имело место в альбоме «Кунсткамера человечества», но на мои рифмованные циклы это не влияло. В книге-альбоме «Museum PERMITAGE», изданном в прошлом году, среди 120 художников и скульпторов из 60 стран мира, чьи произведения я поэтически осмысливаю, есть пять картин Сергея, в числе которых один натюрморт из его знаменитого цикла.
Научившись более или менее добротно рифмовать, написав несколько венков сонетов, которые понравились Вячеславу Всеволодовичу Иванову, я захотел перейти к протяженным конструкциям.
Первым циклом была «Коферрара» (кофе в Ферраре) – 50 стихотворений о городе герцогов д»Эсте, где я работал переводчиком в театре «Нуклео» имени Хулио Кортасара. Предисловие написал Виктор Кривулин – выдающийся петербургский поэт и критик, друг Иосифа Бродского. Затем постепенно выкристаллизовалась идея создать марафонские циклы.
Так появились «Триста лет неодиночества» (300 стихотворений к трехвековому юбилею Санкт-Петербурга), «Московское время» (875 поэтических текстов о каждом годе существования нашей столицы), «От июня до Берлина» (1418 стихотворений).
Все по тематике главное и масштабное, что есть в нашей стране, я, можно сказать, узурпировал, потому что никто за это не брался, даже совместными усилиями Союза Писателей.
Гений акрибии
– Сколько же литературы, документальных источников нужно было перелопатить – это колоссальный объем, как шла работа над двухтомником?
– Когда я принялся за книгу, Интернета еще не было. Начал с материалов из томика со сводками Совинформбюро. Краткий, даже неполный событийный реестр. Как потом оказалось – путанный.
Некоторые города назывались во время войны иначе, чем в год издания этой книги – пришлось все перепроверять. Постепенно, углубляясь в тему, становишься экспертом.
Племянник Зиновия Гердта профессор Казанского технического университета Владимир Скворцов, с которым я долго переписывался и редактировал его многочисленные проекты, назвал меня «гением акрибии». Это византийский термин, обозначающий крайнюю въедливость в изучаемые вопросы. Приходится быть таким.
Например, в Сети есть три даты смерти героя Сталинграда – командира 284‑й стрелковой дивизии, преобразованной в 79‑ю гвардейскую, Николая Филипповича Батюка.
На завершающем этапе Изюм-Барвенковской наступательной операции он внезапно скончался от разрыва сердца. Только после того как родственники генерал-майора прислали мне факсимильное изображение похоронки, где сообщается, что смерть наступила в 00 часов 10 минут 28 июля 1943 года, я получил право для своего литературного маневра. Но вообще‑то мне, в отличие от большинства историков, и архивные материалы не внушают доверия. Их составляли люди, способные допустить неточность, а в лихие годы и намеренно исказить правду по разным причинам…
– Как вы для себя поняли и выстроили логику повествования, поэтической летописи? Были ли у вас открытия каких‑то малоизвестных историй, фактов?
– Интернет предлагает десятки событий на каждую дату войны.
Я выбирал тему на конкретный день (или ночь), исходя из художественной целесообразности.
Нельзя не быть мобильным, нужно один род войск сменять другим, исходить из масштаба рассмотрения происходящего, с точки зрения солдат, среди которых и убежденные комсомольцы, и повидавшие жизнь скептики, и с точки зрения маршала, помнящего и о конкретной задаче, и о кознях Мехлиса, например.
К тому же война не ограничивается фронтами. Это – наши разведчики в тылу у немцев, военспецы, получающие в Майами суда по ленд-лизу, узники, которых мучают в концлагерях, мирные жители в оккупации и мальчишки с девчонками – труженики на военных предприятиях.
Ну и наконец, нужно менять ритмику стиха: все‑таки читать о войне трудно. Нельзя быть монотонным… Конечно, наряду с основным корпусом фактов, были и неопубликованные ранее, о которых я узнал от конкретных людей. Всего не перечислишь…
– Почему именно эти герои? Причем не всегда воины, а штатские?
– Победа – это заслуга всех. Это умом одного человека непостижимое взаимодействие миллионов разных составляющих. А выбранные герои – это результат случайной любви или напротив – ненависти. Бальзак говорил: «Произведения искусства рождаются так же таинственно, как трюфели на равнинах Перигора…»
Прочел в одной ростовской гарнизонной газете о ленинградке Ольге Орел, которая бросилась на Эльбрусе спасать раненого товарища и была убита… Я решил, что без нее книги не будет. Я придумал солдата, который в нее влюблен, и никакая пуля, по его убеждению, ни его, ни ее не должна была задеть.
Оптимизм такой неоправданный, но жизнеутверждающий.
Или вот, узнал, например, из интервью Натальи Дмитриевны Солженицыной об аресте ее будущего мужа 9 февраля 1945‑го и представил это в тексте. А потом при встрече подарил ей книгу «Московское время», вписав туда от руки соответствующие строки.
Я несколько лет дружил, до самой его кончины, с Давидом Цифриновичем-Таксером, честно отвоевавшим Великую Отечественную, а затем бежавшим в английскую зону оккупации из‑за любви к немке. Его вернули, и он отсидел десять лет в лагере, а затем уехал в Израиль, где создал несколько изумительных произведений на чудеснейшем русском языке. Стихотворение об этом «Григории Мелихове Второй мировой» тоже вошло в заключительную часть моей книги.
Давид мне написал: «Странно видеть себя в качестве литературного героя…» Я о нем сноску, естественно, сделал, а о его возлюбленной – нет, он не дал мне сведений о своей Ули, оставшись верным памяти о ней и сохранив тайну их отношений. Родину он, со сталинской точки зрения, предал, а любимую женщину – нет…
«Я смотрю на фотокарточку»
– Женщина на войне – видимо, эта тема вас особенно волнует? Галерея женских образов как рождалась?
– Я понимаю, что есть такой термин «галерея». Но у меня наряду со строчками, которые можно формально отнести к портрету, все‑таки наличествует, а в некоторых местах подспудно или явно превалирует нечто, превратившееся в годы войны в почти мистическую сберегающую страну силу, исходящую именно от женщин, даже когда описывается действие, производимое только мужчинами.
Есть Отечество, а есть Родина-мать, и то, и другое умом не постичь, но женское высокодуховное покровительство над каждым человеком – несомненно.
Женщина всем дарит жизнь, а на передовой иногда закрывает павшим глаза, когда уже бесполезна медицина.
– То есть присутствие на фронте женщин было важно?
– Это было спасением для мужчин от озверения, от всего, что, по сути, гадко, от бездумной готовности к человекоубийству, от всякой связи с гуманизмом. И не только по отношению к врагу.
Вот боец Роза Шанина, погибшая 28 января 45‑го. Я смотрю на ее фото, читаю скупые дневниковые записи и сдержать слез не могу – девушка уничтожила 58 гитлеровцев, выиграла 12 снайперских дуэлей. Она была улыбчивой оптимисткой, красавицей-хохотушой, ей бы влюбиться, детей рожать. Ан нет…
Во время одного полученного ею короткого отпуска наши болтливые мужики, посмотрев на нее с презрением, решили, что такая фифа – точно стерва. Конечно, она от немецкой пули погибла, но мерзавцы-соотечественники, оскорбив, ослабили ее профессиональную бдительность. Эта страшная русская косность мысли и на войне давала себя знать.
У каждого своя судьба, но в целом на войне женщины страдали гораздо больше мужчин. Однако и их сопротивление злу было поразительным: СССР – это страна тысяч и тысяч Жанн д»Арк.
Атланты могут отлучиться. / Есть опереться на кого / тяжелым небесам столицы – на слабый пол из ПВО…
Миф не вреден
– Можете подробнее «развернуть» эпизод 3 февраля 1943 года – «Кончена игра!»?
– Историю о 3 февраля – первом мирном дне в Сталинграде – рассказал в своих мемуарах принимавший капитуляцию Паулюса генерал Ласкин. Ему где‑то в районе между Тракторным заводом и Красным Октябрем сопровождающий офицер, увидев дымок среди развалин, бросил: «Стойте здесь, товарищ генерал, вдруг немцы». Точно, они. Играют в неглубоком колодце втроем в преферанс. «Хенде хох!..» Подняты руки… И Ласкин патетично припечатывает: «Кончена игра!!!» А кто видел, как реагировали немцы в эти краткие мгновения? Только тот безымянный офицер.
И я придумал гитлеровца, который не поднял руки, а подняв глаза и процедив «Айн момент», разорвал туза и вдавил колоду в сталинградский снег, чтобы врагу добро не досталось.
Выдающаяся миланка Анна Мария Карпи перевела этот текст на итальянский и своему итоговому за 20 лет сборнику дала название «Туз на снегу». Затем ее стихи перевел Дурс Грюнбайн. И, конечно, это стихотворение, как я и предполагал, сразу привлекло всеобщее внимание, в газетах ФРГ, Австрии и Швейцарии напечатали приблизительно одно и то же: «Русским удалось одолеть нас в битве, выиграть войну, но нельзя победить немецкий ДУХ…» Однако в данном конкретном случае этот дух – мой вымысел.
Я потом, после выхода «Туза на снегу», сказал Анне Марии, что этот немец выдуман. Ей, честнейшему человеку и классику итальянской поэзии, стало буквально не по себе, а мне не пришло в голову, что она об этом не знала. И тогда я утешил ее тем, что художественная правда просто обязана быть убедительнее правды жизни, в этом сила литературы.
Миф не вреден. Что думает по этому поводу Грюнбайн, не знаю… А вообще‑то любопытно. В июле в миланской консерватории Джузеппе Верди состоится спектакль по моим стихам на музыку Давиде Гуалтьери. Анна Мария, конечно, будет присутствовать. Я у нее спрошу.
– Тяжелее было писать трагические эпизоды реквиема о первых годах войны?
– Тяжелее всегда в начале пути. Чтобы уже упомянутая художественная правда проявилась, необходимо отрешиться от проблем сегодняшнего дня.
Нужно заткнуть уши, выключить телевизор и глубоко «занырнуть» в прошлое на несколько лет труда. Как только возвращаешься в настоящее по той или иной причине, потом долго не можешь вновь настроиться на способность творить правдиво.
Фронтовикам, побывавшем в отпуске, нужно было время для адаптации к боевой обстановке. После отхода от тылового режима многие гибли из‑за того, что не сумели сразу перестроиться… Нечто подобное, разумеется, с необходимыми коррекциями на совсем иную реальность, испытывал и я, когда писал книгу. Когда начинал ее, нужно было отрешиться от мирной жизни. И это было нелегко.
Некоторые стихи о событиях июня-июля 41‑го я потом, закончив уже книгу и работая с замечательным деликатнейшим, но очень принципиальным редактором Ириной Бажиной, переделал. Мне кажется, что этот период можно было бы еще улучшать, но я решил оставить все как есть.
В целом это добротная книга. Выработанный годами вкус помогает здраво оценивать сделанное: пока не почувствуешь, что строки убедительны, берут за душу, успокаиваться нельзя.
Днем я преподаю и целиком отдаю себя студентам, а вечером и ночью я с теми, кто в прошлом. И людей, уже ушедших, я люблю не меньше, чем тех, кого вижу.
Поколения связаны единой временной нитью, а мои стихи о них представляют собой как бы реконструкцию пространственно-временного исторического континуума, часть которого «От июня до Берлина».
– Какие стихи двухтомника вы считаете особенно удачными, получившимися?
– Думаю, получились все. На какой художественной высоте – это вопрос другой, но он в некотором роде даже несущественный. Ценность этой книги в толстовском «сцеплении всего со всем». Это цельное полотно, лишь условно разделенное по датам, бои ведь иногда в конкретном месте шли непрерывно, людям некогда было на часы смотреть или в календарь заглядывать. Их ждали дела поважнее.
– Как пишется продолжение о Второй мировой, каким оно будет?
– Великая Отечественная – это часть Второй мировой. Сейчас я поэтически осмысливаю период с нападения на Польшу 1 сентября 1939 года до 21 июня 1941‑го и с 10 мая 1945‑го по 2 сентября, когда капитулировала Япония. Данных в Сети по многим периодам почти нет.
Это время так называемой «странной войны», когда французы и англичане практически отдали Польшу на растерзание, стыдливо замалчивается во Всемирной паутине.
С другой стороны, и наши услужливые сервильные карьеристы-историки ничуть не лучше склонных к тенденциозности западных спецов.
Везде есть герои и приспособленцы. Объективности ради стоит помнить, что когда война перестала быть «странной», англичане и сначала все французы, а затем уже только сторонники де Голля, воюя с гитлеровцами, многих из них уничтожили до того, как нашествие коснулось нашей земли. То есть врагов у нас стало меньше, чем могло бы быть – не намного, но все же.
Я сейчас перевалил за половину намеченных для описания дат. Мне говорят, что надо делать еще одну книгу об истории изысканий. Действительно, эта работа порой напоминает чуть ли не детектив. Вот 27 августа 40‑го итальянский пилот, ас Первой мировой Марио де Бернарди поднял в воздух реактивный «Капрони-Кампини К. К.2.». Немцы за год до этого тоже испытали реактивный самолет, но тайно. Де Бернарди сочли пионером, и он же первым в мире превысил скорость 500 км / час на гидросамолете «Макки М-52R», был чемпионом мира по воздушной акробатике в американском Кливленде, а в 1933‑м осуществил на «Капрони Ка-111» перелет по маршруту Рим – Москва!
Он в боях не участвовал, был только испытателем. После войны в воздухе с ним случился инфаркт, и он, сумев посадить самолет собственной конструкции, скончался возле аэродрома.
Я описал, как в 40‑м вся Италия рукоплескала летчику, а его дочь Фьоренца в дневнике записала: «Вива дюралюминий! Вива папа!» Узнаю, что Фьоренца, родившаяся в 1928‑м, стала первой итальянкой и четвертой женщиной в мире – пилотом гражданской авиации и вице-президентом Федерации европейских летчиков.
Нахожу ее личный сайт, там есть старое фото, где она снялась с одной персоной лет тридцати.
Ищу ее на «Фейсбуке» – есть такая, но сплошь засекреченная, снята в камуфляже у натовского вертолета, она – врач и спасает больных афганок в условиях войны с талибами. Исследую комментарии, выискиваю по «Фейсбуку» ее подругу – девчонка не выносит земную твердь, только вертолет.
Пишу, объясняю ситуацию, она дает адрес подруги, связываюсь, перевожу стихи на итальянский.
И она присылает фото… той самой Фьоренцы, за рулем авто. Фьоренца сообщает: «Дорогой Виктор, со штурвалом самолета пришлось расстаться, но машину я еще вожу и долго буду водить». Она жива, ей – 91!
Подобных историй у меня много. Любое подлинное свидетельство людей для меня ценно. Их информация интереснее архивных материалов. Мои задача, долг и удовольствие – умно этим воспользоваться.
