Письмо Сталину
Мне было 14, когда отца забрали на фронт. При расставании он сказал: ты старший в семье и должен это помнить. Мама с только что родившимся братиком, сестра 9 лет и дед с бабкой, обоим по 70, а я старший.
С наступлением холодов в нашем доме каждую ночь ночевали красноармейцы, проходившие обучение в балках за Городищем. Уставшие и голодные, они спали на полу впритирку. Портянки и одежда сушились на каждом свободном клочке. От испарений лампочка на потолке была едва видна. Мама чинила их изорванную одежду, а бабушка варила пшенную тыквенную кашу в большом чугуне.
За зиму у нас на постое побывали все рода войск. Пехотинцы оставляли после себя острый запах пота и махорки, танкисты и трактористы – запах солярки и отработанного масла, возчики – конский пот и запах кожи, ремонтники – запах бензина.
Кормиться становилось все труднее. Вся надежда была на корову. Через день мама, груженная зембелями (корзины, сплетенные из веток) с горшками молока, уходила на рынок и приносила хлеб или сбой. Молоко еще обменивали у кочегаров на уголь.
Большая надежда была на весну будущего года, на огород. Но с землей были проблемы. Мне было лет 10, когда написал письмо Сталину, что у нас отобрали сады, отдали их колхозникам и теперь деревья погибают. После этого отца целый день допрашивали в НКВД и он чуть живой вернулся домой, запретив мне писать любые письма.
Но через знакомого лесника нам дали все же участок в том районе, где сейчас 18-я больница Дзержинского района. Мы с дедом вручную обрабатывали землю, пололи, поливали. Летом 42-го ждали неплохой урожай.
Построили с дедом бомбоубежище. Я из газеты взял его описание и, несмотря на ворчание деда, которому жаль было хороших бревен, сделали все как положено – с двойным бревенчатым накатом и почти метровой насыпью земли.
Рисунок: "Воздушный бой". Тараненко Роман, 9 лет. МБУ ДО ДЮЦ "Пилигрим" г.о. Самара: http://dod-piligrim.ru/
Страшное утро
В утро первой бомбардировки Сталинграда я проснулся поздно. Закусив бурелым, но таким вкусным арбузом, услышал непрерывный гул самолетов, а вскоре и грохот бомб. Мне показалось, что клубы дыма поднимаются там, где стоит наш дом, и бросился туда что есть мочи.
В сотне метров от моста увидел голый труп девушки без ноги и головы, лежащий посреди дороги. За мостом у колодца в развалинах копошились люди, у дороги лежали то ли раненые, то ли убитые, накрытые простынями.
Рядом с нашим домом увидел огромную воронку, а дом наклонился так, словно хотел шагнуть к ней. Ворота отброшены во двор, калитка открыта. На полу кастрюли и битая посуда, пирог, приготовленный для посадки в печь. Повсюду осколки, но следов крови нет. Только тогда я понял, что все наши в бомбоубежище. Когда спустился туда, увидел всех. Грязные, в пыли, со слезами на глазах. Все что-то говорили, спрашивали, а я молчал, переводил взгляд с одного на другого и не знал что делать.
Выяснилось, что сестренка от пережитого была как парализованная. Она ничего не говорила, не могла стоять. Когда вышли наверх, осмотрелись, стало ясно, что если бы не двухметровый накат убежища, никого из близких я бы не застал в живых. А в полусотне метров от нашего жилища упала тонная бомба. Воронка была настолько велика, что в нее можно было поставить наш дом. А вокруг ямы были такие трещины, что нужно было их перепрыгивать.
Ночевать в дом не пошли: окон не было и стены покосились. Тяжелые вещи, швейную машинку, мое новое, купленное на вырост пальто уложили в сундук и спрятали в курятнике, завалили его стеной (после войны там же и откопали). Зерно, крупу и картошку закопали посреди двора. В бомбоубежище поставили широкие лавки, оно стало нашим домом, и начался новый этап в нашей жизни.
По утрам я шастал по огородам, таская помидоры и все, что нужно для борща или супа. Часто с жутким воем падали бомбы, причем некоторые не взрывались.
В нашем бомбоубежище поначалу собирались несколько старух, которые молились и пели псалмы. У нас были Библия и Псалтырь, а дед хорошо читал по-старославянски. Я тоже с удовольствием слушал его и удивлялся, как люди могли много веков назад знать про железные птицы, которые будут летать и что сойдутся две силы – черная и красная – и будет большая битва, в которой погибнет много народа, но красные победят. Я только не мог понять, отчего же черные – в моем понимании фашисты – все равно лезут.
Бабка усаживала меня часто рядом, диктовала молитвы, а я их записывал. Она зашивала молитвы в тряпицу и раздавала всем родным, потом бойцам. Все брали и благодарили. Вот когда я понял, что вера обязательно должна быть у человека.
Рисунок: Западно-Сибирская СПБ. Захарова Ксения "То, что забыть… невозможно". Конкурс детского рисунка к 70-летию Великой Победы, сайт АО «Электросетьсервис ЕНЭС» http://www.ess-enes.ru.
Мы остались одни
Вскоре наши соседи покинули свои жилища. У кого дом разрушило, кто двинулся в более безопасные места. Удивительно устроена психика человека. После первой бомбежки все были настолько подавлены, что никто и думать не хотел, как жить дальше. Но постепенно перед каждым встал этот вопрос.
Только сестра Таечка не проявляла к жизни никакого интереса. Каждый вечер мы выносили ее на бруствер подышать воздухом, но взгляд ее всегда оставался потусторонним.
Я перебрался в соседское убежище. Там не слышно храпа деда и плача братишки, который очень часто кричал. С непривычки к тишине часто разговаривал сам с собой, вспоминал пережитое днем.
По ночам слушал переливчатую трель соловья, у которого, похоже, было гнездо в карагаче. Иногда ругал себя, что в мирное время не наслаждался такой красотой.
Удивительно, как мама все успевала. Днем она варила, обшивала нас, а ночью нянчилась с братиком. Кажется, она вообще не спала, всегда видел ее бодрствующей.
Ежедневно к нашему колодцу подъезжала полевая кухня, которую осаждали ожидавшие бойцы. Мне тоже перепадало – повар разрешал очистить котел после вчерашнего ужина. Однажды с немецкого самолета упала листовка. Там был приказ Сталина о заградотрядах. Сначала подумал, что это наша листовка, но дальше были немецкие призывы: "Смерть коммунистам",
"Штыки в землю" и что эта листовка является пропуском в плен. Еще они обещали открыть церкви, поделить колхозные земли, каждой семье дать по корове и лошади.
Сосед дед Петруха, как и многие старики, с ностальгией вспоминал прежние времена, когда имели свое хозяйство, пахали на своей земле, имели лошадь. Особенно сильной была ностальгия по церкви и церковному хору.
Он мечтал вернуться в это время и хранил листовки. А наш фельдшер, когда увидел эти листовки, обругал деда. Он сказал: ты еще увидишь, какие они освободители, эти мастера агитации. Я помню, он еще до войны предсказывал, что немцы выманят у нас по договору весь хлеб, да с этим хлебом против нас же и пойдут воевать. Но тогда я фельдшеру не поверил.
Война быстро приучает к новым порядкам. Мы уже мало обращали внимания на гул сверху, даже бабка начала ходить по огородам и собирать травку для варева. У колодца все реже раздавались шутки и смех, бойцы, не задерживаясь, уходили в город.
Страх стал нашим постоянным спутником. Когда война была за пределами села, мы знали об этом из радио и газет. Теперь она ворвалась в наш дом, как вихрь, как молния, все пожирающая на своем пути. Она изменила не только нашу жизнь, но и сознание. Она уничтожила все, чем мы жили, что наживали годами наши предки, уничтожила предметы существования, исковеркала нашу психику, а жизнь превратила в каторгу. Холод и голод стали нашими неотъемлемыми спутниками на долгий период.
Рисунок: "Первая атака Катюш под Оршей". Кислов Денис, 9 лет. МБУ ДО ДЮЦ "Пилигрим" г.о. Самара: http://dod-piligrim.ru/
Просто война
Мне казалось, что я изучил, как и куда падают мины. Однажды услышал звук взорвавшейся мины, где-то у церкви, вторая попала в край оврага, и я решил, что третья угодит между ними. Не спеша вышел от сарая, как вдруг мина
взорвалась на нашем гумне, и осколком долбануло чуть ниже правого глаза.
В глазах красные круги и я, шатаясь, сполз в наше убежище. Мама увидела меня всего в крови. Она потеряла сознание и падала с вылезшими из орбит глазами. Позже, когда я попадал в переделки, у меня всегда была перед глазами эта картина – выпученные глаза и падающее тело мамы. Лишь через неделю я снял повязку с глаза и тогда впервые увидел у матери седую прядь волос.
В то утро я пораньше пошел к колодцу. Не дождавшись кухни, ходячие раненые побрели по дороге, а другие лежали в повозке, некоторые уже не подавали признаков жизни. Мимо меня женщина и старичок пронесли на самодельных носилках молодого парня, чуть старше меня. Сквозь неумелую повязку на культе вместо ноги виднелась задубевшая кровь. Я примерил этот случай на себя и понял, что это стало бы гибелью для всей нашей семьи. Сестренка, потерявшая возможность ходить, бабушка, не желавшая признаваться в своих многочисленных хворях, дед с больными ногами и мать с грудным ребенком. Они просто не выживут без меня.
После этого дня я стал более осмотрительным. В своем дворе я впервые увидел "катюши". Я увидел простые рельсы и ракеты на них. Стреляли они с жутким воем, а мы прятались в это время в убежище.
"Катюши" были еще на расстоянии видимости, когда немцы обрушили на место, откуда они стреляли, всю мощь своего огня.
Мы сидели в убежище, вжавшись, съежившись от страха. Оглушенные и полуослепшие, мы долго потом не решались выбраться на свет.
Позже, когда я в очередной раз вытащил сестренку на бруствер, на горизонте со стороны Орловки показались наши бомбардировщики в сопровождении юрких истребителей. Тут выскочили два "мессершмитта", и началась в небе карусель. "Мессеры" сбили сначала один, а потом и второй наш бомбардировщик. Мало того, мы видели, как немец расстреливал наших летчиков, спрыгнувших на парашютах. И я, и сестренка плакали, так нам было жалко наших летчиков.
Много позже Тая говорила, что почти ничего не помнит из того, что рассказывали мама и я.
Но описанный мной воздушный бой она запомнила. После этого случая Тая начала наступать на ноги, учиться ходить. Фельдшер потом сказал, стресс от увиденного помог снять ей напряжение.
Рисунок: Конкурс детского рисунка,посвящёный 85-летию города Сланцы и 70-летию Победы в Великой Отечественной войне. Сайт: http://lenoblmus.ru/news/6691/
Немцы пришли
Однажды в полдень начался сильнейший артобстрел. Кажется, стреляли из всех видов оружия.Все ушли в дальний конец убежища, а мы с дедом остались у входа. Было страшно, но любопытно. Вдруг над головой послышался шум работающего двигателя.
Я выглянул. Прямо на бруствер надвигалась громадина немецкой самоходки. Она остановилась, из люка показалась голова человека без шлема, и на чистом русском языке я услышал: "Пацан, принеси ведро!" Я взял ведро, передал человеку в зеленом мундире с крестами на груди. Потом он приказал мне вытащить из гусеницы пучок телефонной проволоки, но тут опять начали палить так, что я едва не оглох и снова сполз в убежище.
Когда все стихло, я пошел показывать деду, где стояла самоходка, но тут заметил в сарае нашего командира. Он приказал мне снять одежду, а сам снял свою. Потом взял из сумки бумагу, сунул за пояс пистолет и побежал в балку.
Ошарашенный происшедшим я сидел поначалу голым, но потом натянул на себя галифе и китель.
Но едва шагнул за порог, как столкнулся с немцем. Он толкнул меня автоматом, сказал: "О, маленький золдатен", а потом добавил: "Комен плен". У меня гудела голова, но когда услышал "плен", закричал: "Мама!"
Выскочили мама с бабушкой и схватили меня за руку и одежду. Я осмелел и сказал немцу, показав на маму, – "мутер", а на бабушку – "грозмутер". Солдат еще раз оглядел меня и отпустил.
Какой с меня "зольдат", когда на мне все болтается, как на пугале? Во дворе пленный парень лил воду на шею и плечи немца, а тот хрюкал от удовольствия. Другие немцы смеялись, громко разговаривали. Было похоже, что люди приехали на отдых с другой страны и радуются жизни. Потом немцы привели еще человек 20 наших пленных. Я заметил, что трое из них без ботинок, ноги обмотаны тряпками, и сказал деду.
Он принес им старые калоши, а конвойный разрешил их передать. Мать спрашивала у солдат об отце, но никто его не знал. Потом молодого парня, что поливал немцу, отвели к остальным. Их построили и повели через речку мимо нашего сада в сторону Корочины. Через час мы увидели их на Орловском бугре, их цепочка редела, немцы всех перестреляли.
Через 3-4 дня к нам наведался немец – толстый, обрюзгший, в круглых очках с железной оправой, без френча, в серой рубашке с пионерским галстуком на шее. Он кричал: "Матка, яйка, млеко давай". В углу стоял горшок с давно прокисшим молоком. Немец снял крышку, увидел плесень и заорал: "Шайзе, никс карашо". Потом снял с собачьей будки маленькую кастрюлю, где остужалась манная каша для малыша, вытряхнул кашу на землю и, ругаясь, ушел.
Так мы познакомились с немецким порядком и с немцем.
С дедом Петрухой получилась беда. Он с таким нетерпением ждал прихода новой жизни, вслух восторгался немецкой техникой. Но в первые же дни к ним заглянул немец и увидел разные продукты. Он взял у стариков полмешка крупы. Было смешно и грустно видеть, как дед семенил за ним и просил оставить мешок.
Когда немец пошел дальше, дед вытащил из кармана складной нож. Немец остановился, отнял нож и пошел дальше. А дед за ним.
Так они и шли: впереди немец, а за ним дед, который материл его, пока тот не отошел далеко. А потом приехал румын на подводе и вообще все у них забрал.
Рисунок: Конкурс детского рисунка "Мы тоже патриоты!", г. Смоленск 2015. Автор: Анастасия Степченкова «Спасение раненого», средняя школа № 35, сайт: https://67.мвд.рф
Смерть равняет всех
Появление фельдшера Кузьмы Ильича Папичева было неожиданным. После того, как он похоронил свою семью, его было не узнать: стал дряхлым стариком с шаркающей походкой. Белый воротничок рубашки стал серым, штанины пузырились на коленях. Он подошел, когда я набирал воду из ручья и, грубо оттолкнув, приказал вылить воду.
Потом подошел к деду и сказал, что выше по течению немцы расстреляли комиссаров и командиров. Они лежат в ручье и отравляют трупным ядом воду. Он еще долго разговаривал с дедом, а мне было так жаль, что ничем ему не могу помочь. Обратно он пошел, еле передвигая ноги. Мне показалось, что не ноги его несут, а он каким-то способом таскает их.
Дед принес лопату, и мы пошли искать убитых. Они действительно лежали в воде, без обуви, с распухшими белыми лицами. Мы стаскивали их в отрытый окоп, закапывали, а дед на столбик с перекладиной привязывал все, что осталось из документов. На следующий год, когда мы приехали после оккупации, я не смог найти наши заметки на могилах.
Да и сами холмики были снесены вешними водами. И никто теперь уже не узнает, кто эти командиры и комиссары, расстрелянные немцами.
Смерть подравняла всех кусочками земли. Одним с холмиком и палкой в ногах вместо креста, другим – братская могила. Одним тяготы войны и заслуженную славу, другим – плен и штрафные роты. Моему отцу, попавшему в окружение и бежавшему из плена, – месяцы скитаний по степям, нудные объяснения с органами. А сколько молодых парней погибло от голода и холода в лагерях военнопленных, размещенных под открытым небом в Конотопе? После пережитого, как говорил мой отец, он был готов рвать глотку немцам.
Рисунок: "Детство, войной опаленное", автор: Богатырева Полина, 14 лет, МОУ СОШ # 21 г. Кострома, педагог С.О. Толмачева. Источник: http://www.artlib.ru.
Мама
В свои 15 лет я не так остро ощущал драматичность происходящего. Часто воспринимал смену обстоятельств как игру. И только когда опасность реально нависала над семьей, я воспринимал ее наравне со всеми.
А так я почему-то думал, что меня не убьют. Надо мной не висел груз ответственности за каждого члена семьи, какой был над мамой. Я видел страх в ее глазах, даже когда самолеты уже улетали и нам ничто не грозило. А когда был слышен вой бомбы или мины, она всем телом вжималась в стенку убежища, прижимая к себе детей. Я видел страх в ее глазах всякий раз, когда направлялся в огороды.
Она понимала, что я являюсь основным добытчиком, но всякий раз ее волнение было настолько велико, что передавалась и мне. Найдя в огородах хороший овощ, я не мог съесть его сам и нес домой. Каждое утро мама заставляла нас чесать волосы костяным гребнем. Я таскал воду, дед грел ее, и мы все мыли голову щелоком. За все послевоенные годы мы много читали о геройстве наших солдат на сталинградской земле.
Но совсем мало говорится о семьях, которым выпала страшная окопная судьба, о тех, кто своим телом загораживал стариков и детей. Сколько раз моей матери приходилось последнюю крошку хлеба, а чаще разжеванное зерно проталкивать в рот грудному ребенку, ибо другого у нее ничего и не было, а надо было сохранить жизнь в истощенном тельце ребенка.
Позже, когда немцы погнали нас в Белую Калитву, мы шли по территории, занятой чужими войсками, безразличными к нашему горю. Ведь мы были детьми, женами, отцами тех, кто с ними сражался. И им безразлично было, выживем ли мы. Если кто умирал, тело бросали в канаву, как поступили с дедом Петрухой и бабкой Лукерьей, мечтавшими получить от нового порядка землю, лошадь и корову, а досталась им лишь земля для безвестной могилы. Можно ли описать боль и слезы матери, когда ей с детьми отказывали даже во временном приюте в сарае, где мы могли бы обсушиться, избавиться от паразитов, терзающих наши детские тела?!
Каждый раз, когда казалось, что жизнь для нас кончилась, мама говорила: потерпите еще немножко. И мы снова впрягались в тележку и тащили ее дальше.
