Из моряков – в пулеметчики
«...Через Волгу наша рота переправилась удачно, несмотря на обстрел. Почти у самого берега, опасаясь прямого попадания, бросаемся в воду по пояс и – вперед, пулеметы на руках перенесли по 2 человека.
А обстрел продолжается. Идем, ложимся, есть уже раненые и убитые. Не знаю, подорвался снаряд или мина, но меня подбросило, а потом, как говорится, «шмякнуло» – лежу и не понимаю, что со мною, щупаю себя везде, крови нет.
Поднимаюсь, голова кружится, ноги держат плохо. Мне стало стыдно, что лежал, ведь не ранен. Я тогда не знал, что такое контузия…
Получили приказ двигаться к центру города. От Мамаева кургана к Волге были частные дома, некоторые – заняты немцами.
И здесь‑то мы и вступили в бой, очищая эти дома от фашистов, примерно дня за 3‑4 прорвались левее кургана до железнодорожного полотна – я его хорошо запомнил…
Помню, упала мина на полотно и не разорвалась. Что делать с ней – не знаем.
И вот откуда‑то взялся капитан с петлицами артиллериста, к нему я и обратился за помощью – обезвредить эту мину. А он отказался, тогда-то у нас и произошла ссора.
Мне стало обидно, что нас в училище не учили, как обезвреживать мины, снаряды. Обидно, что я недосыпал 3-4 суток, обидно, что я уставший, голодный, а этот капитан сытый, обмундирование новенькое, сапоги хромовые, а оказать помощь не хочет.
Я, тогда вконец обозленный, наставил на него автомат и потребовал документы. Предъявил он какое‑то удостоверение, назвал часть, но о ней я не слышал – да я, кроме своей 193‑й, никакой и не знал…
Приказал я двум своим бойцам отвести его к Волге, найти там какой‑нибудь штаб, доложить и сдать его. И пускай там проверят, кто он такой и почему как артиллерист не помог нам.
Ребята, конечно, тоже были обозлены на него, и я боялся, что они по дороге убьют его. Но обошлось.
Вернувшись, они доложили, что этот «капитан» был переодетый немец и его отправили в штаб армии – а нам объявили благодарность за бдительность…
«Выбыли все командиры...»
Дальше этого ж елезнодорожного полотна мы не смогли пройти из‑за сильного сопротивления немцев. Что за железная дорога?
В то время у нас не было не то что карты города, но даже схемы. Город, может быть, знали только старшие командиры.
А нам дали направление, и – в бой... По уставу пулеметчики должны быть приданы стрелковым подразделениям, и во взаимодействии с ними мы должны вести бой.
В условиях города мы воевали как пехотинцы, стрелки. Ну, конечно, пулемет не винтовка, наши соседи были рады нам. А нам досталось –часто приходилось маневрировать, меняя позиции – «Максим» не из легких, с ним не так просто делать перебежки, взвод таял, потери большие.
Решил закрепиться у железной дороги до утра. Ночью пришел связной от командира роты, который вызывал меня к себе. Ночь – какая благодать! С часу до 4 тишина.
Изредка снаряд пролетит или мина, солдат может часа 2 вздремнуть одним глазом. Иду к ротному, он обосновался в разбитом деревянном домике на бугре, недалеко от Волги. Докладываю обо всем за 4 прошедших дня.
Похвалил и поругал. Похвалил, что далеко продвинулся, поругал, что не даю ежедневных сводок о потерях. А когда их давать?.. Сразу же сажусь писать отчеты – как выяснилось, в других взводах совсем плохо, выбыли все командиры, остаюсь из взводных один.
Мой однокашник по Камышловскому училищу, тоже взводный, погиб, устраняя поломку пулемета. Второй, лет 40, завален зданием при артобстреле...
Герой Политрук Шардаков
Командир роты куда‑то ушел. Явился политрук Шардаков, поздоровался.
Он находился в боях с другими взводами. Вернее, взводом, так как те, где погибли командиры, соединены в один, и командовал ими сам политрук. Интересовался всем: потерями, настроением, питанием.
Во время беседы политрука со мной командир роты куда‑то вышел, а вернулся через несколько минут с прижатой левой рукой, морщась от боли: «Видимо, меня задела шальная пуля…»
Было так тихо, что мы все удивились, как это могло случиться. Передав все полномочия политруку Шардакову, попрощался и ушел в санчасть. Больше я его не видел.
Политрук Шардаков, приняв командование, решил объединить все взводы в одно подразделение, так как от роты осталась самое большее – половина.
Мне дает задание сняться с железнодорожного полотна и влиться к остальным, которые вели бои в направлении центральной площади. Тяжелая борьба за каждый дом, за этаж, за развалины.
В один из таких дней, решив занять следующее многоэтажное здание, встретили сильный пулеметный огонь. Нам не видно, откуда он строчит, и расстояние‑то пустяки – 20‑25 м между зданиями.
Солнце в зените, печет. Надо во что бы то ни стало занять следующее здание, иначе остановимся и будут большие потери.
Политрук Шардаков принимает решение: сам впереди, за ним я, за нами расчет с пулеметом и 5 бойцов с гранатами, стремительно, сколько есть сил, перебегаем это расстояние.
Не думая о вражеском огне, врываемся с гранатами в подъезд. Ни дверей, ни окон, конечно, во всем Сталинграде тогда уже не было.
Из подъезда – прямо в комнату. И как‑то получилось, что оконный проем от меня справа, а у Шардакова слева.
У меня выгодная позиция: удобно бросать гранаты с правой руки, а ему надо левой бросать, а если правой, то он должен выйти полностью из‑за укрытия.
Пулемет и расчет противника уничтожили. Легко сказать – уничтожили. Немцы тоже вели пулеметный огонь.
В этом маленьком повседневном боевом эпизоде мы потеряли нашего политрука Шардакова.
Не могу сказать, чем, да и некогда тогда было определять, его тяжело ранило.
Рука у него держалась на обрывках гимнастерки и кожи, и он мне приказывает отрезать все оставшееся, на чем держится рука выше локтя, а я не могу: слезы льются из глаз, поэтому кое-как перевязываем.
Я приказываю первым попавшимся на глаза двум бойцам сопроводить политрука до переправы.
Шардаков категорически отказался и отдал приказ: «Алексей, остаешься за меня командовать ротой. Береги людей, как‑нибудь сам доберусь до Волги, я отслужил свое, а вам еще долго воевать, сейчас каждый солдат для тебя дорог...» И не бледный, а белый, истекающий кровью, шатаясь, ушел он к Волге.
Как добрался до нее, как переправился, как попал в медсанбат этот волевой, мужественный человек, рассказал мне он сам, но только через 34 года, на встрече ветеранов 193‑й стрелковой дивизии…»
